Эфрон муж цветаевой. Неизвестные факты об известных писателях
Летом 1939 года, после 17 лет эмиграции, Марина Цветаева вместе с сыном Георгием возвратилась в Советский Союз. Делала она это с большой неохотой, но здесь уже больше года жили ее муж Сергей Эфрон и их дочь Ариадна. Ничего не предвещало беды – семья воссоединилась в уютном бревенчатом доме в Болшеве: в их распоряжении были две комнаты, веранда и огромный сквер, где Цветаева собирала хворост для костра. Вскоре по-семейному отметили именины Цветаевой: муж подарил ей издание Эккермана «Разговоры с Гете в последние годы его жизни». Казалось, можно было бы и забыть про советскую действительность, вот только дом, в котором они жили, в народе звали дачей НКВД. И поселили их там не просто так.
Муж Цветаевой – Сергей Эфрон – с первых дней революции сражался против большевиков. Однако к 1920 году он разочаровался в Белом движении и эмигрировал во Францию. С начала 30-х годов он возглавлял в Париже «Союз возвращения на Родину», не скрывал своих симпатий к СССР и вскоре был завербован органами НКВД. За определенную помощь те обещали забыть его былые грехи перед советской властью и обустроить комфортное возвращение всей его семьи в Страну Советов. Сергей Эфрон успешно выполнил порученное ему задание НКВД. И вот – у всех новенькие советские паспорта, и вот – все вместе на даче в Болшеве. Не прошло и двух месяцев, как все рухнуло.
В конце августа 1939 года арестовали Ариадну Эфрон, в начале октября – и самого Сергея Эфрона. Их обвинили в шпионаже. Пытаясь вызволить мужа и дочь, с дачи НКВД Цветаева писала Лаврентию Берии: «Сергей Яковлевич Эфрон – сын известной народоволки Елизаветы Петровны Дурново и народовольца Якова Константиновича Эфрона. Детство Сергея Эфрона проходит в революционном доме, среди непрерывных обысков и арестов. Почти вся семья сидит…»
Сергей Эфрон родился в 1893 году. Родители его встретили друг друга в «Черном переделе» – народническом обществе, мечтающем разделить все земли России между крестьянами. После женитьбы отец Эфрона от революционных дел отошел – посвятил себя вскоре появившимся на свет пятерым детям. А вот мать, вступив в итоге в партию эсеров, почти не вылезала из тюрьмы. Освободившись после очередного ареста, она бежала за границу вместе с младшим сыном Константином. Сергей же остался в России с отцом. В 1909 году Яков Эфрон скоропостижно скончался. Пятнадцатилетний Сергей, страдающий туберкулезом, переселился к родственникам. И те не стали ему сообщать, что вскоре после смерти отца за границей повесился его брат Константин, а следом – покончила с собой и его мать. Сергей Эфрон узнает об этом много позже.
С Мариной Цветаевой он познакомился в Коктебеле – в доме Максимилиана Волошина в 1911 году. Как только Сергею исполнилось 18 лет, они обвенчались. Почти сразу родилась и их первая дочь Ариадна – любимица Цветаевой. Эфрон учился на историко-филологическом факультете Московского университета и зарабатывал на жизнь рассказами, которые выпускал в собственном издательстве «Оле-Лукойе». Там же выпускались и сборники стихов Марины Цветаевой. Талант жены Эфрон ценил высоко – не смел ни в чем ограничивать ее свободы, в том числе и в романах на стороне. Сначала Цветаева завела отношения с его родным братом Петром, а когда тот умер, влюбилась в переводчицу . Эфрон страдал молча, в итоге просто решив отправиться на фронт – шла Первая мировая война. Солдатом он так и не стал – отказали ввиду болезненности, но трудился медбратом в санитарном поезде и даже поступил в школу прапорщиков. Мечтал, что после – все же попадет на передовую. На фоне неудачного брака жизнь ему большой ценностью не казалась. Не спасало ситуацию даже рождение второй дочери Ирины.
И тут появился другой повод, чтобы взять оружие в руки. «Незабываемая осень 17-го года. Думаю, вряд ли в истории России был год страшнее по непередаваемому чувству распада, расползания, умирания, которое охватило нас всех», – вспоминал потом Эфрон в эмиграции. Узнав из газет о перевороте в Петрограде, Эфрон пытался отстоять самодержавие в октябрьских боях в Москве, а затем бежал на юг России, чтобы оборонять Крым. В Крыму был тяжело ранен. Получая о муже лишь обрывочные сведения, Цветаева писала ему: «Главное, главное, главное Вы, Вы сам, Вы с Вашим инстинктом самоистребления... Если Б-г сделает это чудо и оставит Вас в живых, я буду ходить за Вами, как собака!» Через 20 с лишним лет, перечитав эту запись в эмиграции, она дописала на полях перед отъездом в Москву: «Вот и пойду, как собака!..» При этом уезжать к мужу в Прагу, в которую он эмигрировал осенью 1920 года, Цветаева не спешила. На фоне безденежья и голода она отдала дочерей в приют – младшая вскоре там и умерла, – а сама продавала семейные вещи на рынке и писала стихи, декламируя их другим поэтам.
В 1922 году Цветаева все же приехала с дочерью Алей к Эфрону. Он к тому моменту поступил на философский факультет местного университета и, пересмотрев свои взгляды на Белое движение, стал выпускать с единомышленниками журнал «Свои пути». Однако радость от воссоединения с семьей тут же омрачилась новым романом Цветаевой на стороне – на этот раз ее выбор пал на близкого друга Эфрона, Константина Родзевича. В 1925 году у Цветаевой родился сын Георгий, и никто точно не знал, от кого он. Эфрон думал было развестись, но Цветаева впала в истерику. В итоге все вместе они переехали в Париж.
Во Франции Эфрон примкнул к левому крылу евразийского движения – наиболее лояльному к новой советской власти. Как потомственный народник, Эфрон теперь уверен: раз его народ выбрал эту власть, так тому и быть. На подъеме он включился в работу по выпуску близкого к евразийству журнала «Версты», потом – такого же по духу журнала «Евразия». Когда в 1929 году последний был закрыт, Эфрон тяжело заболел – обострился туберкулез. Цветаева насобирала среди эмигрантов деньги на его лечение – весь следующий год Эфрон провел в одном из альпийских санаториев. Считается, что именно там его завербовала советская агентура. Вернувшись из санатория бодрым и уверенным в себе, Эфрон возглавил «Союз за возвращение на Родину», призывавший воспользоваться объявленной в СССР амнистией для белогвардейцев. «С. Я. совсем ушел в Сов. Россию, ничего другого не видит, а в ней видит только то, что хочет», – писала в те годы Цветаева. По ее записям выходит, что где-то с 1935 года Эфрон начал активно агитировать всю семью за возвращение в СССР. Первой в Москву уехала дочь Ариадна.
Эфрон точно вербовал в Париже добровольцев для войны в Испании на стороне республиканцев. Но в чем еще заключалась его работа на НКВД – до конца неясно. Существует версия, что он был причастен к убийству бывшего советского разведчика Игнатия Рейсса. Отказавшись возвращаться в СССР в 1937 году, да еще и пригрозив в письме «отцу народов» разоблачениями, Рейсс подписал себе приговор. В операции по ликвидации Рейсса Эфрон, скорее всего, играл небольшую роль – о цели задания не знал, лишь исправно докладывал о перемещениях «предателя». Тем не менее имя Эфрона во французских газетах указывалось едва ли не первым в списке предполагаемых убийц Рейсса. Да и почти сразу после убийства Эфрон спешно отправился в Гавр, из которого отплыл в Ленинград.
После этих событий от Цветаевой в Париже отвернулись все. Плюс ее постоянно вызывали на допросы в полицию. Эфрон же, по ее словам, присылал из Союза «совершенно счастливые» письма, рассказывал, с каким удовольствием Ариадна работает в советском журнале на французском языке Revue de Moscou, и призывал приезжать с сыном. Цветаева не могла решиться на это почти два года – мучили дурные предчувствия.
После ареста дочери и мужа Цветаева напишет Берии: «Когда я 19 июня 1939 года, после почти двухлетней разлуки, вошла на дачу в Болшеве и его увидела, я увидела больного человека. О болезни его ни он, ни дочь мне не писали. Тяжелая сердечная болезнь, обнаружившаяся через полгода по приезде в Союз, вегетативный невроз. Я узнала, что он эти два года почти сплошь проболел, пролежал. Но с нашим приездом он ожил, за два первых месяца ни одного припадка, что доказывает, что его сердечная болезнь в большой мере была вызвана тоской по нам и страхом, что могущая быть война разлучит навек. Он стал ходить, стал мечтать о работе, без которой изныл, стал уже с кем-то из своего начальства сговариваться и ездить в город. Все говорили, что он действительно воскрес. И тут 27 августа арест дочери...»
Ариадна была арестована по подозрению в шпионаже. На протяжении месяца следователи не могли выбить из нее ничего. Но допросы по восемь часов в день, карцер, избиение и инсценировка расстрела сделали свое дело. Один из последних допросов вновь начинался словами: «Я просто решила вернуться на родину и не преследовала цели вести работу против СССР». Но заканчивался он совершенно другим: «Я признаю себя виновной в том, что с декабря 1936 года являюсь агентом французской разведки, от которой имела задание вести в СССР шпионскую работу. Не желая скрывать чего-либо от следствия, должна сообщить и то, что мой отец Эфрон Сергей Яковлевич, так же, как и я, является агентом французской разведки...» Позднее она откажется от этих показаний, но это уже не будет иметь никакого значения.
Сергей Эфрон был осужден Военной коллегией Верховного суда СССР 6 августа 1941 года по ст. 58-1-а УК РСФСР «Измена Родине». В своём последнем слове заявил: «Я не был шпионом, я был честным агентом советской разведки». Сергей Эфрон был расстрелян 16 октября 1941 года, реабилитирован в 1956 году. О том, что отец расстрелян, а мать покончила с собой в эвакуации в Елабуге, Ариадна узнала в письме от брата, отбывая в тюрьме восьмилетний срок за шпионаж. Увидеться с Ариадне было уже не суждено, он погиб на фронте в 44-м.
«Да, я, пожалуй, странный человек, Другим на диво! Быть, несмотря на наш двадцатый век, Такой счастливой! Не слушая о тайном сходстве душ, Ни всех тому подобных басен, Всем говорить, что у меня есть муж, Что он прекрасен!..»
Это первое стихотворение, которое Марина Цветаева посвятила своему мужу Сергею Эфрону.
Муж -гимназист
Они познакомились в Коктебеле, Марину пригласил погостить ее старший друг Максимилиан Волошин. Восемнадцатилетняя Марина искала на берегу моря красивые камни, семнадцатилетний Сергей подошел и начал ей помогать. Марина посмотрела в его огромные глаза с неправдоподобно длинными ресницами и подумала:
если найдет и подарит мне сердолик, я выйду за него замуж.
Конечно, Сережа нашел этот сердолик.
Пройдет много лет, и Сергей с горечью напишет в письме к другу, что Марина не может жить без бурь и героев, которых выдумывает себе сама. Если герой оказывался ничтожеством — что ж, она скоро к нему остывала, если нет, то продолжала его придумывать. Без этого она не могла писать стихи… Но и Сергея Марина тоже придумала, сразу же назначив его, совсем еще мальчишку, застенчивого сироту трагическим рыцарем и львом. Она так и называла его: Лев, Лёва.
Необходимость соответствовать этому представлению пугала Эфрона, но выбора у него не было.
Первые совместные годы были безоблачными. Цветаева окружила Сергея какой-то даже чрезмерной заботой. Он переболел чахоткой, и Марина заботилась о его здоровье, писала его сестре отчеты о том, сколько бутылок молока он выпил и сколько яиц съел. Марина заботилась о Сергее, как мать: он был еще гимназистом, и когда родилась их старшая дочь, Аля, экстерном сдавал экзамены за восьмой класс.
Окаянные дни
Началась война, и Эфрон попытался записаться на фронт добровольцем. Его не взяли: медкомиссия видит на легких следы туберкулезного поражения, и тогда он отправляется на фронт на санитарном поезде. Потом ему удалось поступить в юнкерское училище. После революции Сергей воевал на стороне Белой Армии. Два года Марина ничего не слышала о муже, и не знала даже, жив ли он.
Марину мучила тревога, тяжелые мысли о муже изводили ее, но она была поэтом, и даже в эти два года вспыхивала, влюблялась, или придумывала себе любови. Просто чувство к Сергею было выше всего этого и занимало в ее душе отдельное место:
«Если вы живы, если мне суждено еще раз с вами увидеться, — слушайте! Когда я Вам пишу. Вы — есть, раз я Вам пишу! Если Бог сделает чудо — оставит Вас в живых, я буду ходить за Вами, как собака…», — писала она.
И со всем этим ей надо было жить, жить, выживать в голодной послереволюционной Москве. Однажды, когда все возможности раздобыть еду были исчерпаны, Марина отдала девочек в Кунцевский детский приют: ей сказали, что детей там кормят рисом и шоколадом. Когда выяснилось, что никакого шоколада нет и в помине, и дети в приюте плачут от голода, Марина забрала старшую дочь — любимую. Двух бы не втянула. 2 марта 1920 года маленькая Ирина умерла от голода.
«Старшую у тьмы выхватывая — Младшей не уберегла».
Встреча
Прошел еще один страшный год, и Илья Эренбург нашел Эфрона в Праге. Вскоре Марина получила от мужа письмо: «Мой милый друг, Мариночка, сегодня получил письмо от Ильи Эренбурга, что вы живы и здоровы. Прочитав письмо, я пробродил весь день по городу, обезумев от радости. Что мне писать Вам? С чего начать? Нужно Вам сказать много, а я разучился не только писать, но и говорить. Я живу верой в нашу встречу. Без Вас для меня не будет жизни. Живите! Я ничего от Вас не буду требовать — мне ничего не нужно, кроме того, чтобы Вы были живы. Берегите себя, заклинаю Вас… Храни Вас Бог. Ваш Сергей».
Марина выхлопотала заграничный паспорт, взяла Алю и уехала к мужу. Маленький Казанова
Три года они жили в Чехии. Сергей учился в Каровом университете, Марина с Алей снимали комнату в пригороде Праги. Здесь Эфрон и Цветаева пережили самое большое испытание для своего брака: Марина полюбила Константина Радзевича. Это был однокурсник Сергея, местный «маленький Казанова», довольно-таки заурядный человек. По своему обыкновению, Марина придумала из него героя, ночи напролет писала ему стихотворения…
Надо было выбирать: новый возлюбленный или муж. Она была в отчаянии, не спала две недели и наконец объявила, что не сможет жить, зная, что Сергей где-то совсем один.
«А я мог бы, если бы Марина попадала к человеку, которому я верил. Я же знал, что маленький Казанова через неделю Марину бросит, а при Маринином состоянии это было бы равносильно смерти», — признавался Сергей в письме Волошину.
Марина еще долго жила с ощущением, что ее заставили отказаться от невероятного счастья. Муж был для нее одновременно спасительной соломинкой и жерновом на шее. Иногда она его ненавидела, раздражалась на каждый его жест, каждое слово… Трудно было и ему, и ей.
Вскоре после этой истории у Марины родился сын, Мур. Она всегда была уверена, что отец Мура — Эфрон.
На родину
Семья переехала в Париж. Эфрон стал все чаще поговаривать о своем желании вернуться на родину. Он начал думать, что его участие в Белом Движении было продиктовано ложным чувством солидарности, что эмигранты во многом виноваты перед оставленной ими страной… Эти рефлексии привели его к сотрудничеству с советскими органами. В парижском Союзе возвращения на родину он стал одним из лидеров, участвовал в ряде сомнительных акций советских спецслужб… Дети тоже связывали свое будущее с Советским Союзом, даже Мур рвался в СССР. Первой уехала Аля. На вокзале ее провожал Бунин:
Дура, куда ты едешь, тебя сгноят в Сибири.
Если мне было, как тебе 25, я бы тоже поехал. Пускай Сибирь, пускай сгноят! Зато Россия!
Потом настал черед Эфрона — его разоблачили после одной неудачной операции, и он буквально бежал в СССР.
В этой семье Марина была единственной противницей возвращения: «там я невозможна». И она ни за что не вернулась бы, если б не муж. Однажды Цветаевой попалось на глаза письмо, которое она писала в голодной Москве в 1917 году: «Если Бог сделает чудо — оставит Вас в живых, я буду ходить за Вами, как собака…».
«Вот и поеду. Как собака», — написала она на этом пожелтевшем листе бумаги письме в тридцать девятом году.
Через несколько месяцев после возвращения из эмиграции арестовали Ариадну, а потом Сергея. Он ждал ареста — весь этот короткий период сопровождался для него сердечными приступами и паническими атаками. В эти дни Марина написала свое последнее произведение, продиктованное любовью к мужу — письмо к Берии, в котором умоляет «во всем разобраться», что прожила с мужем 30 лет и не встречала человека лучше, чем он…
Марина покончила с собой в 31 августа 41 года. Эфрона расстреляли через полтора месяца: не стало ее — не стало и его. Мур погиб на фронте.
Во всем этом горниле уцелели только Аля, выдержавшая мордовские лагеря и сибирскую ссылку, и розовый сердолик, давным-давно, в нереальной счастливой жизни, подаренной застенчивым мальчиком зеленоглазой девочке…
Литератор и публицист Сергей Эфрон больше всего известен как муж Марины Цветаевой. Он был заметной фигурой в русской эмиграции. Одним из самых спорных моментов биографии писателя являлось его сотрудничество с советскими спецслужбами.
Детство и юность
Сергей родился 16 октября 1893 года. Родители ребенка были народовольцами и умерли, когда он был совсем юным. Несмотря на семейные драмы, сирота закончил учебу в знаменитой и популярной Поливановской гимназии в Москве. После этого молодой человек поступил на филологический факультет МГУ. Именно там Сергей Эфрон сблизился с революционерами и сам стал членом подполья.
В 1911 году в крымском Коктебеле он познакомился с Мариной Цветаевой. У пары завязался роман. В январе 1912 года они сыграли свадьбу, а еще через несколько месяцев у них родилась дочь Ариадна.
Первая мировая война
Размеренная и спокойная жизнь Эфрона закончилась с наступлением Первой мировой войны. Как и многие ровесники, он захотел отправиться на фронт. В первый год войны в стране был бурный всплеск патриотических настроений, который перекрывал даже нелюбовь «прогрессивной общественности» к царю Николаю.
Сначала Сергей Эфрон был зачислен братом милосердия в санитарный поезд. Однако было бы неправильно думать, что он мечтал о медицинской карьере. В 1917 году молодой человек окончил юнкерское училище. К тому времени уже произошла февральская революция, и на подходе был большевистский переворот. Армия, воюющая на фронте против Германии, была деморализована. На этом фоне Сергей Эфрон остался в Москве.
В "белом" движении
С самого начала Гражданской войны Эфрон был против большевиков. Будучи в Москве, он застал вооруженное восстание сторонников "красных". В начале ноября город оказался в руках Советов. Противникам коммунистов пришлось бежать в другие регионы. Эфрон Сергей отправился на юг, где присоединился к только начавшим формироваться Вооруженным Силам Юга России (ВСЮР).
Новоиспеченный офицер три года не покидал окопов. Он дважды получал ранения, но оставался в строю. Эфрон Сергей Яковлевич участвовал в который стал одной из самых славных страниц в истории "белого" движения. Писатель боролся с большевиками до конца, вплоть до отступления в Крым. Оттуда Эфрон эвакуировался сначала в Константинополь, а потом - в Прагу.
Туда к нему переезжает Марина Цветаева. Супруги не виделись больше трех лет, пока шла Гражданская война. Они уехали в Париж, где занялись активной литературной деятельностью. Цветаева продолжала публиковать сборники стихов. Эфрон в Европе написал яркие и подробные мемуары «Записки добровольца».
В эмиграции
Оценив все свое прошлое, бывший противник Советской власти разочаровался в "белом" движении. Письма Сергея Эфрона того времени показывают эволюцию его взглядов. В середине 20-х годов он присоединился к кружку евразийцев. Это было молодое философское течение, образовавшееся в среде
Сторонники евразийства считали, что Россия в культурном и цивилизационном плане является наследницей степных орд Востока (в первую очередь монгольских кочевников). Эта точка зрения стала крайне популярной у интеллигенции в изгнании. Сказывалось разочарование как в старом царском режиме, так и в новой Советской власти.
Сотрудник НКВД
Большую часть своего пребывания в эмиграции Эфрон зарабатывал себе на жизнь публикациями в газетах. В начале 30-х годов он вступил в масонскую ложу. Еще важнее стало его сотрудничество с "Союзом возвращения на родину". Подобные организации создавались Советской властью для того, чтобы наладить связь с эмигрантами, желавшими вновь оказаться в родной стране.
Именно тогда, как считают биографы и историки, писатель стал агентом НКВД. У советских спецслужб было множество вербовщиков в разных странах. Одним из них и был Сергей Эфрон. Фото в его личном деле в НКВД имело подпись «Андреев». Таков был его
За несколько лет сотрудничества с НКВД Эфрон помог перевербовать десятки членов "белого" движения в эмиграции. Некоторые из них становились убийцами нежелательных для СССР лиц в Европе. В годы Эфрон занимался переброской за Пиренеи советских агентов, которые потом вступали в интернациональные бригады.
Возвращение на родину
Почти для всех "белых", начавших сотрудничать с СССР, это решение оказывалось роковым. Не стал исключением и Сергей Эфрон. Биография публициста полна эпизодов, когда он был на крючке у французской полиции. В конце концов, его заподозрили в причастности к политическому убийству Игнатия Рейсса. Этот человек был бывшим агентом советских спецслужб и профессиональным разведчиком. В 30-е годы он сбежал от НКВД, стал невозвращенцем во Франции и открыто выступал с критикой сталинизма. Правоохранительные органы заподозрили Эфрона в организации убийства этого человека.
Так, в 1937 году Эфрону пришлось бежать из Европы. Он вернулся в Советский Союз, где его приняли с демонстративным гостеприимством - выдали казенную квартиру и дали жалование. Вскоре к Эфрону из эмиграции вернулась жена Марина Цветаева. До сих пор ведутся споры, знала ли она о двойной жизни мужа. Ни в одном из своих писем она не упоминала о своих подозрениях. Однако сложно поверить в то, что люди, прожившие много лет бок о бок, плохо себе представляли жизнь друг друга.
При этом следует отметить, что после убийства Рейсса Цветаева тоже оказалась под следствием. Однако не удалось найти никаких улик, доказывавших ее причастие к убийству. Это позволило поэтессе спокойной вернуться в Советский Союз к мужу.
Арест и расстрел
В конце 30-х годов в СССР в самом разгаре был Большой Террор, когда жертвами НКВД становились все подряд - от мнимых предателей в спецслужбах и офицеров армии до случайных граждан, на которых был написан донос. Поэтому судьба Эфрона, обладавшего неоднозначной биографией, была предрешена еще в тот день, когда он на пароме вернулся из Европы в Ленинград.
Первой была арестована его дочь Ариадна (она выживет). Следующим в застенках оказался сам глава семейства. Это произошло в 1939 году. Следствие шло довольно долго. Возможно, органы держали его в заточении до лучших времен, когда стало бы необходимо выполнять разнарядки по расстрелам. Летом 1941 года Эфрон был приговорен к смертной казни. Он был расстрелян 16 октября. В те дни Москва переживала спешную эвакуацию из-за приближения нацистских войск.
Марина Цветаева как известная писательница была перевезена в Елабугу (в Татарстан). Там 31 августа (еще до расстрела мужа) она покончила с собой.
Литературное наследие Эфрона (письма, мемуары, беллетристика) было издано уже после распада Советского Союза. Его книги стали ярким свидетельством сложной и противоречивой эпохи.
Этот снимок Сергея Эфрона в военной форме, являющийся фрагментом групповой фотографии, достаточно хорошо известен. Но далеко не все знают, что означает цифра 187 на его погонах. А означает она номер санитарного поезда, в котором Эфрон служил в чине зауряд-прапорщика с марта по июль 1915 г.
Военно-санитарные поезда в период Первой мировой войны находились не только в подчинении военного ведомства, но и создавались на общественных началах — частными лицами и различными организациями. Одной из таких общественных организаций был Всероссийский земский союз помощи больным и раненым воинам во главе с кн. Г.Е. Львовым. Именно Союзу принадлежал поезд № 187, который с октября 1914 г. совершал рейсы из Москвы в Белосток, Варшаву и другие прифронтовые города. История этого поезда особенно примечательна тем, что связана с именем дочери великого писателя — Александры Львовны Толстой.
В своих воспоминаниях "Дочь" Александра Львовна рассказывает, как в самом начале войны она обратилась с просьбой к Г.Е. Львову отправить ее на фронт. Князь отнесся к Толстой скептически, считая ее человеком непрактичным и не подходящим для ответственной работы. Единственное, что удалось тогда Александре Львовне — это стать сестрой милосердия в санитарном поезде № 187, работавшем на Северо-Западном фронте.
Первый рейс поезд совершил в период с 6 по 21 октября (старого стиля) 1914 г. по маршруту: Москва — Белосток — Гродно — Вильна — Двинск — Режица — Москва. Тогда его пациентами стали 453 человека. В течении октября — ноября 1914 г. было сделано еще несколько рейсов в Восточную Пруссию, во время которых эвакуировались не только русские солдаты, но и пленные германцы, нуждавшиеся в медицинской помощи.
А. Л. Толстая у санитарного поезда № 187.
Врач М. А. Абакумова-Саввиных, А. Л. Толстая и брат милосердия Эмилио Феррарис,
итальянский подданный, преподаватель итальянского языка в Московской консерватории.
Белосток, 10 октября 1914 г.
Наш поезд привозил раненых и больных с фронта в Белосток на санитарный пункт, где их перевязывали и эвакуировали дальше.
Облик нашего старшего врача Марии Александровны Савиных совсем не подходил, в моем представлении, к ее профессии. Она была очень красива. Правильные черты лица, черные брови, карие живые глаза, молодое лицо и... совершенно белые волосы. Мы все уважали и любили ее. Она была прекрасным товарищем — веселая, общительная, но была плохим и неопытным врачом. Пугалась тяжелых случаев ранения, терялась, когда надо было принять экстренные меры, сделать операцию, чтобы спасти раненого или больного.
Раненых привозили прямо с поля сражения, и бывали тяжелые случаи ранения в живот, в голову, иногда умирали тут же во время перевязки.
Никогда не забуду одного раненого. Снарядом у него были почти оторваны обе ягодицы. По-видимому, его не сразу подобрали с поля сражения. От ран шло страшное зловоние. Вместо ягодиц зияли две серо-грязные громадные раны. Что-то в них копошилось, и, нагнувшись, я увидела... черви! Толстые, упитанные белые черви! Чтобы промыть раны и убить червей, надо было промыть их сильным раствором сулемы. Пока я это делала, раненый лежал на животе. Он не стонал, не жаловался, только скрипели стиснутые от страшной боли зубы. Перевязать эти раны, чтобы повязка держалась и чтобы задний проход оставался свободным, — было делом не легким... Не знаю, справилась ли я с этой задачей...
Знаю только, что я была неопытна, что надо было пройти еще большую тренировку, чтобы научиться не расстраиваться, забыть об ужасных открытых ранах с белыми жирными червями, чтобы это не мешало мне нормально есть, спать...
Помню еще один случай: на перевязочном пункте в Белостоке я перевязывала солдата, раненного в ногу. Веселый был парень, и, хотя нога у него сильно болела, он радовался, что его эвакуируют: «Домой поеду, к жене, ребятам. Они, небось, соскучились обо мне». Напротив веселого солдата сидел на стуле немец. Рука перевязана кое-как, бурым потемневшим пятном через марлю просочилась кровь.
— Эй, немчура! — вдруг заорал во все горло веселый солдат, — не гут, не гут, зачем ты мне, немецкая морда, ногу прострелил? А? — и показывает на рану.
— Jawohl! — соглашается немец, показывая руку.— Und Sie haben mir auch mein Hand durchgeschossen. [И вы мне тоже руку прострелили.]
— Ну, ладно, немчура, война, ничего не поделаешь... — точно извиняясь, сказал солдат. Оба весело и ласково друг другу улыбнулись.
(А.Л. Толстая. "Дочь")
М. А. Абакумова-Саввиных
Врач Мария Александровна Абакумова-Саввиных, делившая с А.Л. Толстой одно купе, была сибирячка из города Красноярска, вдова золотопромышленника Саввиных, фамилию которого она добавила к своей девичьей. Неопытность Марии Александровны в первые месяцы войны объяснялась тем, что прежде ей не доводилось бывать на руководящих должностях — в Красноярске она занималась частной практикой по женским болезням, а также преподавательской работой. Со временем опыт пришел, и весной 1916 г. Толстая пригласила подругу в свой санитарный отряд, действовавший под эгидой все того же Всероссийского земского союза. В 1923 г. Саввиных перебралась в Ясную Поляну, где работала врачом. Умерла она в Москве в 1935 г.
В настоящее время в Музее-усадьбе Л.Н. Толстого в Ясной Поляне хранится принадлежавший ей фотоальбом, посвященный жизни санитарного поезда № 187. Второй подобный альбом, бывший собственностью сестры милосердия Зои Петровны Рязановой (в замуж. Ауэрбах), находится в собрании красноярского исследователя Владимира Чагина, благодаря усилиям которого мы можем теперь познакомиться с редкими снимками мужа Марины Цветаевой.
Сестра милосердия Зоя Рязанова
Старший врач М. А. Абакумова-Саввиных (в центре) с сестрами милосердия и санитарами.
Санитары были немцы-меннониты, которым религия не позволяла брать в руки оружие.
В перевязочной. Вторая слева — М. А. Саввиных.
Как многие студенты в 1915 г., Сергей Эфрон не мог спокойно сидеть за книжками в то время, когда другие воевали. Он решил последовать примеру своей сестры Веры, которая стала сестрой милосердия в санитарном поезде № 182 Всероссийского земского союза.
...Готовимся провожать Асю [Василису Жуковскую] и Сережу. Он купил себе желтую куртку, погоны, сапоги и геройски мерз в этом наряде при отчаянной вьюге, так что в конце концов у него зуб на зуб не попадал.
25 марта 1915 г. Сергей пишет Вере о том, что каждый день дежурит в Союзе, ожидая назначения. Вскоре назначение было получено: ему предстояло стать братом милосердия в поезде № 187. С Александрой Толстой Эфрону встретиться было не суждено: она к тому времени уже покинула службу в поезде, отправившись на турецкий фронт.
28 марта 1915 г. друзья провожали Сергея на вокзал. Вместе с ним в качестве сестры милосердия отправлялась Василиса Александровна (Ася) Жуковская — племянница книгоиздателя Д.Е. Жуковского, женатого на поэтессе Аделаиде Герцык, с которой дружили сестры Марина и Анастасия Цветаевы. Фельдштейн в письме к Вере Эфрон от 30 марта 1915 г. так описывает эти проводы:
Два дня тому назад уехали Ася и Сережа в поезде № 187. Я проводил их на Нижегородскую станцию. Поезд по виду очень хорош и персонал, кажется, не дурен. Ася в куртке, повязке и с крестом — такое воплощение святости взятых на себя обязанностей, что сердце каждого истинного патриота должно трепетать от радости... Сережа был желт, утомлен, очень грустен и наводил на невеселые мысли. Откровенно говоря, он мне не нравится. Так выглядят люди, которых что-то гнетет помимо всякого нездоровья. Провожали Марина, Ася [Анастасия Цветаева] и рядом с ней какой-то покорный рыженький еврейчик [М.А. Минц], по-видимому новый кандидат в самоубийцы. Он смиренно нес пять экземпляров "Королевских размышлений", последнего произведения Асиной фантазии. Асе Жуковской и Сереже устроиться вместе удалось не сразу. В Союзе их приняли за влюбленных и не пожелали содействовать ослаблению нравов, отправляя их в одном поезде.
Помимо патриотических побуждений отъезд Сергея Эфрона имел еще и личные причины: его сильно угнетал бурный роман Марины с Софьей Парнок. Чувствуя себя лишним в этом любовном треугольнике, он решил, что будет благоразумнее на время удалиться.
Василиса Жуковская (стоит слева) и Сергей Эфрон в дверях поезда.
Дорогая моя Лиленька — сейчас вечер, в моем купэ никого нет и писать легко. За окном бесконечные ряды рельс запасных путей, а за ними дорога в Седлец, около которого мы стоим. Все время раздаются свистки паровозов, мимо летят санитарные поезда, воинские эшелоны — война близко.
Сегодня я с двумя товарищами по поезду отправился на велосипеде по окрестностям Седлеца. Захотелось пить. Зашли в маленький домик у дороги и у старой, старой польки, которая сидела в кухне, попросили воды. Увидав нас она засуетилась и пригласила нас в парадные комнаты. Там нас встретила молодая полька с милым грустным лицом. Когда мы пили, она смотрела на нас и ей видимо хотелось заговорить. Наконец она решилась и обратилась ко мне:
— О почему пан такой мизерный? [изможденный, осунувшийся — польск.] Пан ранен?
— Нет я здоров.
— Нет, нет пан такой скучный (я просто устал) и мизерный (по-русски это звучит обидно, а по-польски совсем иначе). Пану нужно больше кушать, пить молока и яйца.
Мы скоро вышли. И вот я не офицер и не ранен, а ее слова подействовали на меня необычайно сильно. Будь я действительно раненым офицером мне бы они всю душу перевернули.
Сохранилось фото, сделанное в день этой велосипедной прогулки.
Сергей Эфрон с велосипедом (слева). Крайняя справа сидит Зоя Рязанова.
Седлец, 4 апреля 1915 г.
Сергей Эфрон и Мария Саввиных (лежит слева) с сестрами милосердия.
За Эфроном Жуковская.
Персонал санитарного поезда № 187. Фото сделано в г. Седлец (ныне Седльце в Польше) весной или в начале лета 1915 г.
В центре сидят начальник поезда (в чине подпоручика) и старший врач М.А. Абакумова-Саввиных, вторая справа от Саввиных —
Зоя Рязанова (в белой косынке). Справа от нее во втором ряду — три прапорщика, в том числе Сергей Эфрон (сидит в профиль).
Василиса Жуковская крайняя слева во втором ряду.
Сергей Эфрон (справа) у поезда.
1 мая 1915 г. на станции Багратионовская. Сергей Эфрон с шашкой в руке.
В тот же день на Багратионовской. Сцена из какого-то театрализованного действа.
Фрагмент этой фотографии, вставленный в медальон, Эфрон подарил Марине Цветаевой.
Ныне медальон хранится в Доме-музее М.Цветаевой в Москве.
Нас сегодня или завтра отправляют в Москву на ремонт — до этого мы подвозили раненых и отравленных газом с позиций в Варшаву. Работа очень легкая — так как перевязок делать почти не приходилось. Видели массу, но писать об этом нельзя — не пропустит цензура.
В нас несколько раз швыряли с аэропланов бомбы — одна из них упала в пяти шагах от Аси и в пятнадцати от меня, но не разорвалась (собственно, не бомба, а зажигательный снаряд).
После Москвы нас, кажется, переведут на юго-западный фронт — Верин поезд уже переведен туда.
Меня страшно тянет на войну солдатом или офицером и был момент, когда я чуть было не ушел и ушел бы, если бы не был пропущен на два дня срок для поступления в военную школу. Невыносимо неловко мне от моего мизерного братства — но на моем пути столько неразрешимых трудностей.
Я знаю прекрасно, что буду бесстрашным офицером, что не буду совсем бояться смерти. Убийство на войне меня сейчас совсем не пугает, несмотря на то, что вижу ежедневно и умирающих и раненых. А если не пугает, то оставаться в бездействии невозможно. Не ушел я пока по двум причинам — первая, страх за Марину, а вторая — это моменты страшной усталости, которые у меня бывают, и тогда хочется такого покоя, так ничего, ничего не нужно, что и война-то уходит на десятый план.
Здесь, в такой близости от войны, все иначе думается, иначе переживается, чем в Москве — мне бы очень хотелось именно теперь с тобой поговорить и рассказать тебе многое.
Солдаты, которых я вижу, трогательны и прекрасны. Вспоминаю, что ты говорила об ухаживании за солдатами — о том, что у тебя к ним нет никакого чувства, что они тебе чужие и тому подобное. Как бы здесь у тебя бы все перевернулось и эти слова показались бы полной нелепостью.
Меня здесь не покидает одно чувство: я слишком мало даю им, потому что не на своем месте. Какая-нибудь простая «неинтеллигентная» сестрития дает солдату в сто раз больше. Я говорю не об уходе, а о тепле и любви. Всех бы братьев, на месте начальства, я забрал бы в солдаты, как дармоедов. Ах, это все на месте видеть нужно! Довольно о войне.
— Ася очень трогательный, хороший и значительный человек — мы с ней большие друзья. Теперь у меня к ней появилась и та жалость, которой недоставало раньше.
Сергей Эфрон и Василиса Жуковская в окне поезда (слева).
Сергей Эфрон с фотоаппаратом.
С 1 июля 1915 г. Вера Эфрон решила уволиться из санитарного поезда № 182, чтобы поступить актрисой в Камерный театр Таирова. За день до этого, 30 июня, Сергей пишет ей:
Милая Верочка, у самой Москвы — на ходу видел мельком твой поезд — какая обида!
Этот наш рейс будет, вероятно, коротким и если ты не уедешь из Москвы — мы скоро увидимся...
С Союзе на твое место будет проситься сестра с нашего поезда Татьяна Львовна Мазурова — ее смело можешь рекомендовать как прекрасного человека и работника. Хотя наверное твой поезд уже ушел.
Сейчас короткая остановка в Минске. Куда едем — неизвестно.
Предыдущий рейс был исключительно интересным — мы подвозили раненых из Жирардова и Теремна.
Милая Лиленька, снова был в Москве и застал там Веру. Она была такой нежной, ласковой, трогательной и прекрасной, какой я ее никогда не видел. Мы провели вместе прекрасный день...
Уезжать нам с Асей [Жуковской] страшно не хотелось, а пришлось и сейчас мы уже мчим (как мчим ты знаешь) к Варшаве.
В последнее время очень много работы — завязались бои и в Москве нас более суток не держат...
Я мечтаю после этого рейса на время бросить службу и поселиться с Верой на даче. Отдых для меня необходим — лето уже кончается, а что будет зимой неизвестно.
Не удивляйся параличному почерку — вагон немилосердно качает.
Милая Лиленька, не пишу тебе потому что замотался до смерти.
Сейчас у нас кошмарный рейс. Подробности потом. Думаю, что после этого рейса буду долго отдыхать или совсем брошу работу. Ты даже не можешь себе представить десятой доли этого кошмара.
К концу июля 1915 г. Эфрон оставил работу в санитарном поезде. Он уехал отдыхать в Коктебель к Волошину, а затем вернулся к учебе в Московском университете.
После него на службу в поезд № 187 пришел его товарищ по Московскому университету Всеволод Богенгардт, о котором будет отдельный рассказ.
М. Гаспаров, Записи и выписки:
«Только теперь я понимаю, какая это была удача – прочитать стихи Цветаевой, а потом Мандельштама <...>, ничего не зная об авторах. Теперешние читатели сперва получают миф о Цветаевой, а потом уже как необязательное приложение её стихи».
Точнее не скажешь. У меня так и было, да и не только у меня – сужу по некоторым своим друзьям и знакомым юности. Сначала – музей Цветаевой, рассказы о её судьбе. Потом стихи, куда позже, причём сначала юношеское-романтишное, и постепенно, постепенно всё остальное.
Один из элементов мифа – это романтическая история любви «Марины и Серёжи», которую, разумеется, описывают Ариадна Эфрон и Анастасия Цветаева, ну и разные экзальтированные поклонницы Цветаевой. Действительно, если не задумываться, красиво: встретились она – восемнадцатилетняя, он – семнадцатилетний, Коктебель, загаданная и угаданная сердоликовая бусина, ощущение, что это навсегда, брак через полгода, рождение дочери – будущей красавицы и умницы (об этом пишет сама молодая Цветаева, и в стихах, и в письмах того времени), потом... ну, тут лучше пропустить пару лет, не думать о Парнок и всяком таком, потом четырёхлетняя разлука, и тоже о многом лучше не думать, не только об увлечениях, но и о смерти дочери, но за ней – новая встреча, и дальше, почти до самого конца, вместе (последние два года, разумеется, в разлуке, но она продолжала заботиться о нём, передачи, письма в инстанции в т.д.). Лет в шестнадцать такие истории любви производят впечатление.
Крамольная мысль, но тем не менее...
Главной, трагической ошибкой в жизни Цветаевой, которую она сама признавала, был этот самый брак с Эфроном - см., например, запись от 5 декабря 1923 г. в черновой тетради «Тезея»:
"Личная жизнь, т. е. жизнь моя в жизни (т. е. в днях и местах) не удалась. Это надо понять и принять. Думаю - 30-летний опыт (ибо не удалась сразу) достаточен. Причин несколько. Главная в том, что я - я. Вторая: ранняя встреча с человеком из прекрасных - прекраснейшим, долженствовавшая быть дружбой, а осуществившаяся в браке. (Попросту: слишком ранний брак с слишком молодым. 1933 г.)".
Мифологизированный экзальтированными дамами, которых вокруг Цветаевой всегда много, союз, начавшийся 5 мая 1911 года на коктебельском берегу и закончившийся гибелью обоих в 1941 году, он пережил её ровно на полтора месяца. Общую гибель она предугадала точно («Так вдвоём и канем в ночь: Оодноколыбельники...» - это декабрь 1921 года), в отличие от деталей своей собственной смерти, которые не раз возникали в стихах («Знаю, умру на заре...», «Идёшь, на меня похожий...», "Зори ранние на Ваганькове...")
Типичное – и не единственное в биографии Цветаевой – увлечение русской бабы слабым, больным и убогим, которого надо поднять с земли, приютить, обогреть и поесть дать ему (строку из этого стихотворения она делает эпиграфом к «Стихам сироте» - результат ещё одного увлечения Цветаевой), а потом тащить на себе всю жизнь. Собственно, у неё есть стихотворение «Пожалей...», где как раз такая бабья жалость очень точно изображена.
Из-за Эфрона и только из-за него она уехала за границу, в Чехию, где он в то время учился, при том, что было более-менее сразу очевидно, что никакого достойного будущего у них ни там, ни где бы то ни было ещё в послевоенной Европе не ожидается.
Из-за него у Цветаевой были дополнительные трудности в эмиграции: к ней самой многие, по крайней мере, женщины, относились куда лучше, чем к Сергею Яковлевичу, ей сочувствовали, жалели её – даже не понимая размера таланта, не воспринимая стихов.
Она сама с трудным бытом вполне справлялась в разных странах и в разные периоды, если бы жила без мужа, только с сыном, вполне бы выжила и в Париже. В конце концов она справлялась с тяжёлым советским бытом в 1939-1941 годах, пока не началась война: зарабатывала достаточно денег для себя и для сына (и не только на оплату съёмного жилья и еду, книги они покупали, она оплачивала его обучение в школе – с 1940 года старшие классы школы были платными; и ещё передачи в тюрьму и посылки Але в лагерь – она немало описывает покупки и заготовки для этого). Так что будь она в Париже, но без Эфрона, без клейма «советских шпионов», выжила бы с большой вероятностью.
Рассуждения о том, что погубил её кровавый советский режим, не выдерживают критики. Да, её последние годы в родной Москве были ужасны, и невозможно понять и принять того, что многие понаехавшие бездари, именовавшиеся писателями, имели в Москве квартиры или хотя бы комнаты, а ей, москвичке, дочери профессора Московского университета, из семьи, немало для Москвы сделавшей, не нашлось квадратных метров – точно так же, как позже её дочери – своя квартира в Москве у Ариадны Сергеевны появится только в 1965 году, через десять лет после освобождения из лагеря.
Тем не менее у членов её семьи шансов выжить в СССР было больше, чем в оккупированной фашистами Европе. Думается, что Сергей Эфрон не пережил бы войны в любом случае – даже если бы его не арестовали, даже если бы приговор не был смертным, ибо был в последние годы жизни уже совсем больным человеком: и во Франции постоянно болел, так что Марина Ивановна должна была устраивать его в санатории и заботиться о нём, и в СССР бывал в санаториях, в частности, в 1938 году. Хотя и в тюрьме он выдержал около двух лет, хотя допросы были весьма жёсткими, совершенно точно с психологическим (сообщение об аресте жены), а возможно, и с физическим (разная подпись) воздействием... Но Ариадна выжила и прожила ещё 20 лет после освобождения. Умерла в 62 года, несправедливо рано, но нельзя забывать, что кроме тюрьмы, лагерей и ссылки было ещё и голодное больное детство (сердце у неё было больное с юности, об этом ещё до всех арестов ей врачи говорили – так что тут не только проклятый Сталин виноват). То, что погиб Георгий, не связано напрямую с «кровавым режимом» - в этот период войны выживание было отчасти делом случая, а также физической подготовки, умения воевать: те, кого призывали в 1943-1944, имели куда больше шансов выжить, чем те, кто уходил на фронт в первые два года войны. Так что шансы выжить у него всё-таки были. Не знаю, смогла ли бы Цветаева пережить его гибель, но если бы он остался в живых, можно предположить, что они бы после войны встретились и могли бы как-то жить дальше.
А если бы она не вернулась в СССР? Бежать в США, как Набоковы, Эфроны бы не могли: языком ни один из них не владел, преподавать в университете тоже не мог, да и с другими работами спрвлялся, насколько можно судить, не слишком хорошо. Опять же, коммунистические пристрастия Эфрона никаких шансов не давали. Останься она в Париже в 1939 году, её и её семью ждала бы судьба не менее, а может быть, и более трагическая, чем на родине: во-первых, была известна их симпатия к Советскому Союзу. Во-вторых, очень многие знали о работе Эфрона на советские спецслужбы, его считали причастным к убийству Игнатия Рейсса, и после этого убийства и исчезновения Сергея многие отвернулись от Цветаевой – последние полтора года в Париже – это почти полное одиночество. Но даже не будь этого убийства и бегства Эфрона, наверняка кто-нибудь из недругов донёс бы на него и на Ариадну, и их бы ждал арест и гибель как советских шпионов или просто как коммунистов.
Ну и не надо забывать о национальности Сергея Эфрона. Формально он был крещёным и мать его была русской дворянкой (но куда ввязалась и с кем связалась...). В 1940-1942 году они при таком раскладе, возможно, ещё могли бы выжить в Париже, если бы на них свои же, сиречь, русские эмигранты, не настучали, но в 1943-1944 году, при том, что у всех в документах была фамилия «Эфрон», их бы уже с почти стопроцентной вероятностью арестовали как евреев, всех, включая Георгия. И, страшно такое писать, но девятнадцатилетний Георгий Эфрон с куда большей вероятностью погиб бы при таком раскладе в том же 1944 году, только не в Белоруссии, а в Польше (в Освенциме), просто чуть западнее...
Да, это всё очень страшно, но такое было время. И такая вот семья.
А ведь не будь брака с ним, она бы осталась с огромной вероятностью в России. Что бы произошло с ней? Вряд ли ей было бы куда хуже, чем за границей. У неё было бы жильё (да, её начали уплотнять уже в 1920 или 1921 году, но оставили бы ей уж комнату-две в той же квартире – или в любой другой, где её бы могла застать революция, если бы жизнь по-другому развивалась). Она могла бы переводить – то, что она делала, вернувшись на родину. Не думаю, что ей грозил бы арест, как Анастасии – она была куда более цельным человеком, вряд ли был бы повод такой, как в случае Анастасии. В конце концов, Валерия Цветаева не была арестована. Андрей Цветаев умер в 1933 году, и не припоминаю, чтобы у него были какие-то особенные проблемы с властью.
Но миф о «Марине и Серёже» силён... И виноват, разумеется, исключительно кровавый режим и лично товарищ Сталин...
